Интервью, взятое Александром Липницким у Славы Егорова. Александр Липницкий: Почему никому, нигде и никогда не удалось толком записать в студии песни Саш-Баша? Вячеслав Егоров: Я думаю, это отчасти зависело от него самого. У Саши было свое, очень странное отношение к творчеству. Я знаю, что он часто сжигал свои черновики, мог три дня их писать и потом все выбросить. Перед ним всегда стояла проблема: нужно ли оставлять информацию зафиксированной; если мир нематериален, то какой смысл воплощать свою идею в материю? Она все равно дойдет куда надо, так или иначе, он полагал. К примеру, у него никогда не было своих записей. Он никогда не слушал свои песни. И я думаю, что он старался о сделанном не думать вообще. Путь Башлачева не был материальный. Ему было все равно, получат ли его записи выход куда-нибудь, или нет, сколько людей: больше или меньше - будут их слушать. Ему было важнее, найдут ли они аудиторию ТАМ, на соприкосновении его ПОЭЗИИ, НЕБА, БОГА... Ему нужно было встретить понимание в первую очередь ТАМ. Хотя, конечно, и здесь тоже, потому что это замыкается. А.Л.: Почему Саша уничтожил оригинал этой записи? У меня сохранился лишь сведенный им дубль... В.Е.: Я повторяю, мне кажется, что емй ничего не нравилось из того, что им уже сделано, потому что все, что относилось к материи, для него не имело смысла. Это было его философией, и он, по крайней мере, старался в это верить, - иначе как поверить в вечность? А.Л.: Я помню, что определенный круг ленинградцев, в частности, Сергей Курехин, познакомившись на домашних концертах с последним циклом песен Саш-Баша (условно назовем их "Вечный Пост"), были настолько поражены масштабом его личности, что строили разнообразные планы по продюсированию этого проекта с привлечением лучших музыкантов города. Рассчитывал ли Александр на постороннюю помощь в дальнейших планах? В.Е.: Я думаю, что, в принципе, рассчитывал, но для себя не осознавал, как это реально осуществить. Он не представлял себе, как это возможно: совместить свои песни с характерами других музыкантов. Ведь любой музыкант, играющий с тобой, учавствует в жизни песни, а Саша всегда боялся впустить кого-то в свою песню. Он был открыт для всех и отдавал все, но любой входящий мог просто что-то не понять и сломать в его мире: "А вдруг ты что-то не сделаешь?" А.Л.: Что ж, недоверие к сотрудничеству - очень характерная национальная черта... В.Е.: Конечно! А.Л.: На фоне твоих последних слов у меня возникло сомнение: а мог ли он вообще довериться при записи своих песен продюсеру, тебе, вчастности; разделить обязанности и ответственность с партнером: "Я пою, а ты делаешь, записываешь"? В.Е.: Но так оно и было на самом деле, мы так и договорились. Он не мешал мне, - просто мы вместе слушали материал, и его дежурной фразой была: "Все не так". Он был недоволем тем, как он поет. Для него не столь важны были аранжировки, сколько самое главное: как бы все это сочиталось с его голосом, чтобы было спето так, как он хочет. Он не мог петь в обстановке студии, потому что студийная работа обязывает к многократному повторению одного и того же процесса: "Ты поешь песню от начала до конца". Современная многоканальная запись это подрузамевает. И у него визникал энергетический конфликт: он не мог петь по старому в каждый следующий момент времени (а это уже другое время: ты не можешь войти в одну реку дважды), а в нашем случае надо было входить четыре раза, у тебя же была 4-канальная "Ямаха". И он не мог решить свой конфликт со временем, не мог попасть в то самое состояние, в котором был полчаса назад. И Башлачев не одинок в своих непростых взаимоотношениях с временем, и в Канаде есть много музыкантов со сходными проблемами. И они идут на моно-студии и делают запись one-take, живьем. Саш-Баш знал заранее, что он не сможет петь, но в конце концов, раз уж мы тогда приехали к тебе на Николину Гору, раз уж мы этим занялись, нужно было что-то сделать и, в принципе, запись свелась к длинному-длинному эксперименту. А.Л.: Я на своей кассете не обнаружил "Егоркиной былины", которую мы втроем не раз вместе играли в студии. Почему ей не нашлось места на пленке? В.Е.: Он ее просто забрал. Эта кассета была у него долгое время, он ее хранил. Собственно, "Былина" и "Мельница" и заняли половину времени в этом безнадежном эксперименте. Ведь "Былина" - длинная вещь, около 20 минут, ее нужно было спеть целиком, прослушать, отметить ошибки, и, чтобы изменить к лучшему, петь сначала - в условиях High-Tech можно вырезать и заменить фразу, слово, звук.., - но он так не мог. "Из песни сова не выкинешь" - надо начать и кончить! Его жизненную философию объединял с христианством принцип "здесь и сейчас" - поэтому концерт и был для него главным и наилучшим событием: только там он давал людям энергию и тут же получал ее обратно. К тому же Саш-Баш не мог работать с техникой, у него сражу же складывались какие-то мистические отношения с приборами. Я помню, как он раздевался в студии догола, стоял при записи вокала на коленях, ползал на четвереньках, - словом, пробовал все способы борьбы с микрофоном. Он не мог петь в пустоту, в абстракцию, ему была необходима хотя бы одна девушка в аудитории, хотя бы одна... А.Л.: Но девушка-то ведь приехала! Дал ли вам что-нибудь приезд Ирины? В.Е.: Она приехала в конце работы - эро раз. И эта "девушка" - она не была слушателем, понимаешь... Ирина привезла мешок травы и дала на самом деле только усталость. Она зря это сделала... Ведь мы приехали с Саш-Башем к тебе налегке, пустые, нам хотелось от всего закрыться и только играть и петь, а Ирина сразу вселила в дом хаос, обычный ее параноидальный напряг, но при этом она внесла и облегчение для Башлачева, в студии появилась женская энергия. А.Л.: Считаешь ли тык, что кайф, наркотики были для него определенным стимулом? В.Е.: Нет. Скорее это было некими новыми материалами, структурами, которые он мог попробовать. Ключиками - да, но они не являлись для него инструментом. Стимул же был дан ему изначально. Наркотики, я думаю, давали ему подвижность ума. И все. Просто ты работаешь быстрее, резче взлетаешь: мозговая атака. Это опять-таки проблема времени. Он не был зависим от наркотиков. А.Л.: Эта зависимость бывает и без физиологической привязки; наркотиками часто пользуются, чтобы укрыться с их помощью от окружающего мира. В.Е.: Я с этим не согласен. Это зависит от человека. Через наркотики ты можешь и открыть для себя окружающий мир, и заниматься исключительно им, а даже и вовсе не собственным. Башлачев как раз очень интересовался окружающей его жизнью. Мы много с ним путешествовали, изучали лица людей, из любой подслушанной детали мог возникнуть философский спор. Саша был невероятно любопытен - я могу это утверждать! Но, бесспорно, к кайфу он имел свой, почти научный подход. Ведь в результте определенных состояний возникают неожиданно яркие, новые сочетания слов или ты начинаешь видеть сами эти слова по-другому. А.Л.: Можешь ли ты вспомнить у него песни, которые являются результатом подобных экспериментов с сознанием? В.Е.: Не то чтобы целые песни, но определенные ритмические, словарные находки - да, абсолютно точно. "Архипелаг Гуляк", например, - иногда это изменение одной-двух букв, которое разом меняет все картину. Однако Саша искал это не столько посредством наркотиков, он больше занимался русским фольклором. Его интересовали законщ построения русской парадигмы. Ты, наверное, знаком с Кушевской теорией, по которой русский язык обладает особой парадигмой - творческой единицей, и что у русских слова не столь кристаллизованы, как в романских языках, где структуры речи достаточно ясны и определенны. С русским же языком ты можешь делать всякие комбинации, рокировки, хитросплетения. Взял словарный корень и вперед: - "дохуя схуя нахуячили расхуячили к хуям". И всем понятно. По-английски так не выразишься. И Саш-Баш как раз очень сильно врубался в эту парадигму, делал всякие фокусы с русским словом: поворачивал буквы и возникали новые языковые смыслы и уровни, и он этим наслаждался! Вообще-то за годы жизни на Западе я убедился, что русский язык более изобратательный, и питерский пьяница говорит более интересно, чем американский интиллегент. А.Л.: Вскоре после приезда Саш-Баша, в Питер переехала пара его приятелей, провинциальных рокеров, Шевчук и Бутусов, которые добились успеха в обеих столицах. В.Е.: Эти двое стали работать в нашем городе. Для того, чтобы записывать пластинки, им необходимо было создать группы, и они пришли к тому, что могут этим заниматься. А у Саш-Баша понимание работы было иное. Он считал работу грехом; "работа" как синоним слова "служба". А.Л.: ...но только то, что угодно душе...? В.Е.: Работать за деньги. Это слишком длинная цепочка для него. Я-то считаю, что запись музыки в студии - то, что моей душе угодно! Другое дело, что это сопряжено с определенным напрягом: звонить кому-то, доставать деньги, договариваться; словом, соприкасаться с этим суетным миром. А у Башлачева всегда существовал конфликт с реальной жизнью. А.Л.: Пересекались ли ваши пути после этой записи? В.Е.: Мы стали общаться теснее - до тех пор, пока он не встретил Настю. А.Л.: В свой последний год Саша не раз говорил мне о том, что его мучает: зарождающиеся и уже переполняющие его песни не находили выхода... В.Е.: Похоже на правду. Эмоционально его новые впечтления были очень сильные. Я навещал его в последние месяцы, зимой - он жил тогда в Комарово, и там была такая смурная, непонятная атмосфера. Я помню, что застал как-то вместе с ним людей из "Алисы", Кинчева, все в черном. Они играли по пустым ведрам топорами. Шаманизм устраивали... У меня возникло тогда тяжелое чувство: прямо в духовный ад попал человек... Но он сознательно в него вошел. Ему нужна была мука. Саше стало недоставать прежнего опыта, он что-то очень искал в это время. И чтобы он с собой не делал: бросал пить, голодал, - ничто не приближалоего к объекту поиска - абсолюту. Ему хотелось сказать что-то столь важное, что на самом деле не сказать никому. А не сказать он не мог. Поэтому он замолчал. В этот период Саша ассоциировался у меня с альтистом Даниловым, с теорией "тишизма". Он ушел внутрь, закрылся, при всем том, что я знал Саш-Баша как очень жизнелюбивого человека, светлого, особенно это было заметно на природе. Он весь открывался ей, превращаясь в простого мальчишку. И это еще одно понимание его жизненной философии - простота. А.Л.: Последняя встреча? В.Е.: Это было на Васильевском, очень странно: он зашел на три минуты, просто забрать какую-то свою вещь. Я бросил ему вслед: "Ну, пока". Он сказал: "Не, я не прощаюсь". И я в тот момент просто подумал, что, наверное, он вскоре вернется: "Почему, - говорю, - не прощаешься?" Он повторил: "Не прощаюсь". И ушел. И все. Я тут же куда-то уехал с "Аквариумом", вернулся вечером и наутро мне позвонили, сказали, что произошло. Утром, как раз... В том, как он со мной расстался, - "не прощаюсь",- был намек... Я и тогда почувствовал что-то важное в его словах, но не мог допустить и мысли... И в тоже время не был очень удивлен происшедшим, это было неотъемлимой частью его философии. Он решил пойти до конца. А.Л.: Наверное, в его последних словах к тебе было вложено знание, что он с тобой встретится, и ваша дружба не умрет... В.Е.: По-моему, так и произошло. Он ушел на какое-то время после смерти. Было очень больно, было трудно. А.Л.: Как ты понимаешь фразу из его песни, которую записывали на Николиной Горе: "А когда забудут, я опять вернусь?" В.Е.: Это не относится к процессу времени... "Я опять вернусь..." В тот самый момент, когда мы о нем вспоминаем - вот сейчас, например, - происходит возвращение. Это не должен быть круг людей, это может быть отдельное включение отдельных людей, в любое время. Я думаю, что всегда какие-то люди будут находить его. И тогда он будет к ним возвращаться. А.Л.: Какие его песни ты вспоминаешь чаще других? В.Е.: В разные дни всплывают разные песни, это происходит спонтанно, и вот в данны момент ни одна строчка не всплывает, потому что явился уже весь образ, который я не могу разделить на строчки. Для меня его образ очень целостный, единый. Его тело, его поэзия, его философия - у него не было имиджа, но был единый образ. А.Л.: Насколько я понял, в твоих отношениях с памятью о нем не существует трагического оттенка, что отлично от восприятия его жизни и творчества многими фанатами, для которых Александр стал символом страдания. Они сделали его судьбу полигоном своих собственных заблуждений и мук, что одно и тоже. В.Е.: Башлачев - великий мастер слова, человек, который занимался поэзией, долго учился этому ремеслу, много прочитал, много писал, имел массу черновиков. И без понимания глубины поэзии невозможно осознать его значение. Я давал послушать его песни западным профессионалам, и все воспринимали их как религиозную музыку. Его песни дают очень широкий диапазон всевозможных переживаний для любых людей - и позитив, и негатив, каждый находит свое. На этом полигоне можно испытывать все: можно стрелять из пушек, можно кататься на воздушных шарах и можно собирать грибы.